1906 г.

Зима, зима сколько в ней томительно тянущихся однообразных дней. Сколько ожиданий того тепла, которое в Сибири так радостно после леденящих морозов. А снег идет и идет хорошо, что под ним как под шубой теплее, чем без него. Но сколько ж его? когда он стает? Скоро ли вообще начнется тот таинственный перелом, после которого снова захочется жить, надеяться и ждать. Невольно рождается поэзия отчаяния и ожидания:

Мрачный, пасмурный день, у окна я сижу.
Тускло солнышко смотрит на небе,
Сердце полно тоски по весне, я тужу
И молюсь как голодный о хлебе.

Чтоб пришла в этот край, край суровой зимы
Давно жданная гостья весна,
Чтобы телом, душой снова ожили мы
И чтоб вечно гостила она.

Но не длилися долго мечты о весне,
Хлопьям снежным числа нет и края.
И сижу снова я у окна как во сне,
Солнца яркого свет ожидая.
Прочь тоска! Прочь ненастья и вьюги!
Я не буду тужить и грустить.
Скоро нам заблестит солнце юга,
И весна у нас будет гостить.

И под солнышком дали востока
Зацветешь ты, родная Сибирь,
Разовьешь свои дебри широко,
Заблестит гладь речная и ширь.

Сердце снова забилось сильнее,
Снова мысль о весне подошла.
Снова выгляжу я веселее,
Снова жду, чтобы гостья пришла

Вообще в этот период моей жизни природа все больше и больше начинает занимать меня, и я невольно становлюсь ее пленником.

Горы! Горы! Сколько в вас красоты сколько величия! Сколько разнообразия в вашем рельефе! Какие чудесные лога прорезают вас, какие скалы венчают ваши вершины и обрамляют вас по крутым скатам, какие чистые и звонкие ручьи бегут с вас! Как это все прекрасно. Кажется, что и все поступки твои в этих горах должны быть в унисон им: также высоки, прекрасны, чисты. Это всеочищающее чувство гор захватывало меня, и я стремился к ним даже и тогда, когда мороз сковывал все желания общения с ними, когда снег скрывал от взгляда их полную, насыщено полную природу, их зеленый неподражаемый наряд.

В  этом году я зимой в самые морозы несколько раз бывал на речке Базаихе, в ее избушках пропахших дымом и не всегда гостеприимных. Ходил я с себе подобными сверстниками. Один из них был Миша Затопляев, а другой Денисов - сын учителя географии одной из школ города. Затопляев был приспособленным к походам пареньком, а Денисов слабый, но страстно любивший горы маленький рыжеватый юноша, всегда с открытым ртом, как будто ему не хватало воздуха. Вот чаще всего втроем мы и брели через Торгашино в горы тореной санной дорогой по Дядиному логу или Долгому логу и попадали на Базаиху в район избушек.

Одна избушка, называвшаяся Александровской, была построена охотником Александровым и находилась в районе очень красивого, в летнее время особенно, так называемых Ломов под Обзорной гривой. 3имой эти Ломы занесены снегом и не представляют большого интереса, зато летом здесь самая ловля хариузов и вообще красивое сочетание шумной Базаихи с завалом нанесенного и упавшего леса, по которому можно ходить как по мосту с одного берега на другой. В Александровской избушке на Ломах была печка, и после долгого хода можно было, затопив печку, спокойно отдыхать и спать ночь сравнительно тепло, особенно надеясь, что кто-нибудь раньше тебя проснется и подтопит.

Другое дело Григорьевская избушка. Она была дальше и выше Ломовской и расположена тоже на левом берегу речки, у подножия самого большого хребта красноярских ближайших окрестностей Абатака. Здесь печки не было и, придя в трескучий мороз, мы мерзли как цуцики, хотя внутри горел неугасимый костерок. Он ел глаза, и мы лежали около него и дремали, но больше плакали из-за дыма. И все же живали, помню, на Рождестве три ночи подряд. Здесь мы как-то раз увидели гусиные следы и по ним черту, сразу сообразили, что это след выдры и решили караулить ночью. Но, конечно, из этой охотничьей затеи ничего не вышло и дозорные со своего сторожевого поста возвращались ни с чем к неуютному дымному костру в избушке. Не смотря на то, что мы все были в шубах мерзли мы отчаянно до костей и все же не хотелось уходить с прекрасной речки Базаихи.

Зимние походы кончались в апреле и переходили в весенние более радостные и легкие. Сейчас на старости лет просто удивляешься, как это мы выдерживали все эти невзгоды, да и тяжести походов. Идем это мы и вот уже на спуске дороги к Базаихе вдруг кому-то пришло в голову, а что если пойти не по дороге, а напрямик и мы шли. Шли буквально по пояс в снегу, преодолевая одну лесистую гору за другой, пока не выходили на речку. От нас валил пар, но мы были горды тем, что узнали новый вариант дороги. Вот уж истинно нелепые решения сокращения пути. Сколько в нас было тогда энергии и силы, которую мы так безжалостно растрачивали по пустому. Действительно охота пуще неволи. И все же как не хороша зима с ее белоснежным покровом холодной жутью бодрящей и зовущей к борьбе, мы с нетерпение ждали лета и, дождавшись, снова шли на поглянувшуюся нам речку Базаиху.

Обе мои сестры уже взрослые девицы как и другие им подобные из чиновничей среды, окончив, одна старшая Мария институт в Иркутске так называемых благородных девиц, а другая, младшая Зинаида, гимназию в Красноярске начали появляться в свет и периодически бывали в собраниях или на вечерах. У нас в доме бывали молодые люди из чиновничьей среды. Играли в карты не на интерес, т.е. без расплаты деньгами, в шарады, загадки и разгадки, в сплетни и другие домашние игры, которые были тогда в моде. К старшей сестре ходили ее подружки Зина и Шура Калины, Нюра Сайлотова. Такой молодежный кружок объединялся чаще всего зимой, и его участники ходили друг к другу в гости. Да, забыл, еще к нам заходили два брата Боровские Тося и Слава сыновья старшего акцизного чиновника. Летом же все эти группировки распадались, т.к. обычно родители снимали дачи где-нибудь в Базаихе, Торгашино или в другой подгородной сельской местности и целым домом выезжали туда на два месяца, где и в большинстве случаев скучали, не зная как себя развлечь, если сегодня не шли в гости или не ждали гостей к себе.

Так или иначе приходила пора выходить замуж и обе сестры выполнили это в один год. Мария вышла замуж за Николая Александровича Мозгалевского, внука декабриста Н.О.Мозгалевского сосланного в Минусинск. Вскоре же Мозгалевские уехали из Красноярска на станцию Иланскую, где Н.А. стал работать техником строителем на железной дороге. Зинаида вышла замуж за подвального в монопольном складе С.Кузнецова и новожены жили у вокзала вблизи монополии. В семье остались родители, я и маленькая сестра Ксения, которая из всех многочисленных детей мачехи выжила как исключение впервые.

После революционного 1905 года наступили года реакции, и снова Красноярск погрузился в свои повседневные будничные заботы бытия и внешнего благополучия. С 1904-го года в Красноярске появилась винная монополия, в связи с чем были упразднены все кабаки и продажа питий перешла к казне. Появились  винные лавки с продажей водки только в закрытой посуде. Внешне как будто всё было облагорожено, но пьянство процветало по-прежнему, как и картежная игра. Особенно играли в винт или в Бисмарка. А кто попроще, подемократичнее в железную дорожку и три листка. Кто без азарта так, для время препровождения, кто по маленькой, а кто и на большой интерес, проигрывая и выигрывая большие суммы. Как развлечение были общественное собрание и военное с танцами. Зимой каток, а летом городской сад с редкими аттракционами заезжих летчиков, уносимых из сада на воздушных шарах при обязательном участии военного духового оркестра. Гулянья в саду с фейерверками и без них всегда привлекали массу народа. Гуляли и по Большой улице, причем самая гуща гуляющей публики была в квартале Гадаловского дома и следующего квартала с почтой. 3десь гуляющие скорее толклись как в ступе, чем гуляли, зато если кому надо было кого встретить шли именно сюда в эту толкучку.

Здесь же разгуливали уцелевшие от войны Каченские хулиганы. Их сразу можно было узнать как по одежде, так и по выходке, т.е. умению держать себя. Прежде всего, одежда - голубая диагоналевая пара с заправкой в лакированные сапоги, блестевшие как сатанинский глаз. Такого же цвета картуз. А если по сезону полагалось пальто, то оно было надето только на одно левое плечо, а правое плечо было повернуто на почти 90 градусов назад, почему левое плечо всегда как бы резало перед собой воздух. Зато в случае осложнения отношений к кому-нибудь из гуляющих хулиган без особого размаха мог смазать по врагу кулаком. Так среди чиновьей знати разгуливал в компании себе подобных тот же Ванька Шохин. Теперь симпатии этой обязательной группы красноярцев с Качи перешли на Большанку. Соответственно, видимо, вели себя и одевались и их подруги. Драк на Часовенной горе больше не было, они возобновятся через несколько лет и в другом сочетании участников, но их я уже упустил, и некому было о них рассказывать.

Многие красноярцы особенно из мещанской среды любили летом, начиная с троицыного дня выезжать на пикники в ближайшие окрестности Красноярска, к которым принадлежали Конные три острова, Гремячий ключ, Березняки около сопки и цветущий и городской лога правосторонних гор, что за Енисеем. У многих красноярцев были заимки около той же сопки, а за Монастырем и на Лалетиной, да и на Гремячем дачи. Любовь к природе у красноярцев была не малая, и каждый по своему отдавал ей свою дань.

На Столбы шла другая часть населения, к которой прежде всего надо отнести молодежь и рабочих ж.д. мастерских. Проводить время отпусков или предвыходные вечера и воскресный день на Столбах и на других камнях гор было в обычае многих. В этом году на Столбах была сожжена первая столбовская, так называемая Чернышевская избушка, и столбисты сгруппированные в прежнем около нее разошлись по разным затаенным уголкам Столбов.

В этом году я познакомился впервые с местным художником Димитрием Иннокентиевичем Каратановым и попал в его компанию. Это была так называемая Вторая Каратановская компания, которая после сожжения жандармами избушки базировалась в Государственном совете Третьего столба. Много столбовских компаний распалось, прекратив свое существование. Из старых компаний наравне с Каратановской осталась еще Шестаковская компания, которую возглавляли сестры Шестаковы Еленишна и Тютишна, т.е. Елена и Анастасия Шестаковы. Из этих двух зажившихся на Столбах компаний сложилась  впоследствии одна, тоже Каратановская. Начинаются мои столбовские похождения, которые в ближайшем будущем примут эпидемический характер. Впоследствии я как заядлый столбист и один из основоположников столбовской заповедности занялся описанием Столбов своего времени особенно и составил справочные такие записи по многим столбовским стоянкам и избушкам.

И  все же речку Базаиху в Заторгашинском районе мы посещали и летом и не один  раз. Как сейчас я вспоминаю свое посещение Александровской избушки в один жаркий летний период. Мы уже жили в избушке дня два, когда как-то под вечер мы увидели кавалькаду всадников, спускающихся на речку с противоположной стороны. Перейдя Базаиху вброд на лошадях, всадники спешились у самой избушки. Шли, оказалось, старик и старуха. Кроме того, с ними были две порожние лошади, по бокам седел которых были приторочены мешки с туясьями. Расседлав лошадок, старички стали пить чай. Нас заинтересовала старушка, которая заваривала чай. Оказалось, что она вместе с заваркой чая кладет в котел и лавровый лист. Когда старички отпили чай, мы попросили дать попробовать и нам этого зелья. Попробовали и нам понравилось. Помню после этого мы стали брать с собой в поле тоже лавровый лист. На завтра, когда мы  встали после сна, то старичков не было уже, они куда-то уехали. Попили мы чай с последним хлебом и хотели уже собираться и уходить домой,  т.к. за неимением хлеба нам не на чем было дольше здесь жить, как увидели, что старички возвращаются к избушке. Первым ехал старик, у него к хвосту лошади был привязан большой срубленный топором куст черемухи весь в ягоде. За ним ехала старушка, а за ней две лошадки с мешками полными туясьями и как потом оказалось буханками хлеба. Видимо, они предполагали здесь пожить и не мало времени. Нас возмутило их поведение с черемухой. А старушка, ничто же сумнившись, села на порог избушки и стала обирать ягоду с привезенной черемухи. Видимо, старик собирался еще поехать и, срубив куст черемухи, привезти и его к избушке. Но здесь мы устроили им тарарам. Мы вели себя умышленно демонстративно. Перешагивали через голову старухи, сидевшей на пороге, и один за другим сновали, то в избушку, то из избушки, пока старушке не надоело наклонять голову, и она пересела на рядом лежащую чурку. В котел, который они забыли у избушки, мы положили конского кала от их же лошадок и наконец решили не мелочничать, а совершить диверсию покрупнее и украли из мешка одну большую буханку хлеба. Видя такую обструкцию, которая проходила при полном молчании с нашей стороны и при совершенно спокойном лице, старики быстро в сели на лошадей и уехали через брод в гору, не желая ничего иметь общего с такими хулиганами как мы. Мы же, оставшись, торжествовали и прожили еще у Ломов два дня. Вот как мы отомстили за черемуху.

Вспоминаю еще свое путешествие на речку Базаиху в конце лета. Я пошел совершенно один и к вечеру добрался до Григорьевской избушки. Прекрасно переночевал и на утро пошел вверх по Базаихе. Тропинка сначала шла по самому берегу, а потом стала отходить вправо. Перебредать мне не хотелось, но уже чувствовалось, что где-то впереди будет крутой склон и берегом не пройти, поэтому-то я и пошел вправо. А тропинка все забирала и забирала вверх. Шел я долго. У меня было с собой два туеска, в которых были продукты. А тут стали попадаться рыжики, и я их набрал в полу рубахи много.

Попутно я собирал и бруснику в рот. Теперь я решил заняться и рыжиками и брусникой. Пришлось вытряхнуть продукты просто в мешок, а туески заполнять один рыжиками, а другой брусникой. Так идя по тропке все выше и выше я и наполнил оба туеска до верху. Только теперь я подумал о том, где я. Оказалось, что я уже почти на Абатаке. Давай спускаться скорее к Базаихе, а она по расчетам должна быть там, внизу. Спускался я не менее часа, а когда спустился, то увидел на лугу, на противоположной стороне речки крестьян. Перебрел речку. Оказалось, что это торгашинские крестьяне убирают позднее сено на своем покосе. Пришлось помочь, т.к. они торопились до дождя сгроматить сено и его скопнить. А надвигалась туча. Вот тут-то я побывал одновременно и в опере. Крестьянка, которая громатила ряды кошенины рядом со мной, напевала под такт ноги как под оркестр арию из "Демона", но на новый, хорошо знакомый мне мотив "Мой костер в тумане светит". Эта новая интерпретация прямо поразила меня. Представьте себе кругом таёжные горы и вот оформленная такой величественной декорацией на сцене /покос/ идет опера "Демон" под аккомпанемент оркестра, в котором маэстро дирижер смело новаторски заменяет музыку Рубинштейна народной песней "Мой костер в тумане светит". Да, это было и ново и здорово. Переночевал я у покосчиков и на утро ушел в город по новой для меня тропе. Да, Базаиху трудно забыть с ее своеобразием от природы и до человека.

Впервые я попал и в Каратановскую мансарду, где все было не так как везде. С улицы эта усадьба ничем не заявляла о своем существовании, т.к. здесь были только ворота, небольшой забор и беленая стена одноэтажного дома безо всяких окон. Окна этого, всегда кому-то сдававшегося дома, выходили во двор. А если пройти в глубь двора, то там были главные покои Каратановской семьи. Этот одноэтажный дом имел сверху с западной стороны надстройку, это и была мансарда. Правда мансардами назывались надстройки в крыше дома, но так как в точном определении никто не разбирался со всей тщательностью настоящего специалиста строителя, то и эта надстройка называлась мансардой, как и другие подобные ей надстройки по всему городу. Вот в этой-то мансарде и должна была быть мастерская художника, которая вскоре же обратилась в своеобразный клуб для его столбовских друзей. Каких только людей не бывало в мансарде и кто только не жил в ней в разное время и, конечно, всегда бесплатно. Целый день приходили, уходили, сменяя друг друга, Каратановские знакомые и друзья. Здесь собирались на Столбы, сюда приходили поискать какой-нибудь обуви кем-нибудь оставленной когда-то. Все было общее, и каждый мог брать как свое. Особенно людно бывало по вечерам, когда засиживаясь допоздна, о чем-то спорили или, разговаривая о предстоящем очередном выходе в природу, пили бесконечно кипевший на железной печке чай. Кто-то что-то приносил, у кого в это время были свободные деньги. Здесь же можно было и переночевать и утром бежать, недоспав, на работу, а с работы вновь сюда и так иногда в течение целой недели. Тогда заходили и спрашивали был ли такой-то и, узнав, что был и ушел на работу говорили: "Ну, славу Богу, а то мы уж думали не заарестовали ли его". Большинство посетителей было из молодежи, но бывали и пожилые люди, приходившие навестить своего друга. Теперь после 1905 года многие из Каратановских друзей поразъехались кто куда, да и сам он с весны собирался в низовья Енисея со своим старым знакомым Василием Анучиным в качестве художника на все лето.

Этот год я усиленно посещаю музей и приношу всякие диковины, кажущиеся мне ценными как необычные для меня.

Изредка прорываются стихи на темы природы. Воздыхания о несправедливостях человеческого мира и бичевание пороков, когда я изображал из себя пророка, уже кончились, как и всякие вопросы о цели жизни, о назначении человека и прочие вопросы отошли в область преданий. Теперь передо мной была природа и я, влюбленный в нее, пишу ей:

Шумят, гудят раскаты грома,
Вот приближается гроза.
Затих камыш, и гладь речная
И побережная лоза.

Замолкли пташки щебетуньи,
Затих безбрежный Енисей.
Одни лишь ласточки вещуньи
Несутся над рекой быстрей.

Вдали все чаще гром гремит,
Гроза идет издалека,
А дождик над рекой шумит,
Покрыв водою берега

А называется это бессмертное произведение ни как-нибудь, а "Перед грозой". Здесь автор, самодеятельный поэт прочувствовал предгрозовое настроение в природе. А вот и еще одно близкое:

В полумраке виднеются контуры гор,
Над рекою склонились леса.
В лунном свете стоит зачарованный бор,
Прорезая зубчатой стеной небеса.

На песчаной косе огонек золотой
По воде отражается тенью,
Енисей на просторе могучей волной
Тихо катит как скованный ленью.

Потянул ветерок над уснувшей землей,
С шиверы слышен шум переката.
Устье Маны блестит серебристой каймой,
Словно в зеркале отблеск заката

Проникнутый чувством благодарности к всеочищающей природе, поэт не смог сдержать своих патриотических устремлений и написал влюбленное признание в любви своей родине Сибири. Оно так и называется "Сибирь":

Нравится мне твоя дикость природная,
Нравов твоих простота.
Нравится жизнь твоя всюду свободная,
Чудной природы твоей красота.

Нравятся мне многоводныя реки,
Мелкия речки, раздолья озер.
Нравятся горы, лесные просеки,
Скалы, тропинки и царственный бор.

Нравятся дебри таёжныя, дольныя,
Нравится в царстве их вечная тень.
Нравятся степи широкие, вольные,
Сонных озер непробудная лень.

Нравится мне в тебе, Родина милая,
Всё от полярных морей до Саян.
Нравится мне даже тундра унылая,
Чудной сибирской природы изъян

Писал, а тундру и озер я и не видел. Но разве поэту обязательно надо что-то знать, видимо, достаточно слышать даже вскользь, чтобы воображать, что ты видел хорошо, что еще невиданное не переживал как явь. А если пишут другие, то тебе кажется, что и ты обязан писать, и я писал и, конечно, в пылком воображении что-то переживал писавши. Какой-то зуд к писанию искал выхода и на бумаге появлялись всякие подобные этим стихам вирши.

А вот еще одно стихотворение, которое было напечатано в местном журнале "Сибирские записки", издаваемом Вл.М.Крутовским. К счастью, это первое и последнее из напечатанных стихотворений. Впоследствии меня все время разделывали за мои произведения и посылали поучиться у молодых авторов, даже тогда, когда мне было далеко за семьдесят лет. И все же вот оно, окрылившее меня тогда:

Енисей

Угрюмый Енисей, громадой гор стесненный,
Шумит под тяжестью холодных синих льдов,
Неся их в край от мира отчужденный,
Где океан их перенять готов.

Не чувствует уж он суровых дней ненастье,
Когда окованный в прозрачный саван свой,
Он замолчал, смирил порывы власти
И погрузился в сон бурливою волной

Видимо, я когда-то после выправлял это стихотворенье, т.к. когда я сверился с напечатанным в "Сибирских записках", там оно выглядит по-другому. Даю и его, раз я сам начал исследование своего блудословия надо разбор и критику довести до конца:

Енисей

Угрюмый Енисей, громадой льдов стесненный,
Шумит под тяжестью холодных  ....льдов,
Неся их в край от мира отчужденный,
Где океан их перенять готов.

И чувствует старик суровых дней ненастье,
Когда окованный в прозрачный саван свой,
Замолкнет он, смирит порывы власти
И погрузится в сон бурливою волной

Под осень с молодым моим связчиком по бродяжничеству на Базаихе случилась беда. Он после меня стал ходить туда же со своим знакомым охотником и однажды был убит. Так путем и не было выяснено при каких обстоятельствах с ним случилось это несчастье. Его связчик, пожилой охотник, хорошо знавший семью Денисовых, был всегда вне какого-нибудь подозрения, бывал как хороший знакомый в их доме. И вдруг такое дело. Много было разговоров вокруг этого таинственного убийства. Ничего ясного и вразумительного не внес в разгадку и сам Петр Глебыч, которого посчитали убийцей своего молодого связчика. Я как поэт, конечно, отозвался на это событие стихотворением "Памяти товарища":

Весна, а он убит
И не видать ему воскресших дней природы.
И тихо он в сырой земле лежит,
Забыв и нас и юной жизни годы.

И белый крестик над могилой скромной
Поставлен любящей усердною рукой.
Он здесь приют и тихий и укромный
Нашел себе, желанный свой покой.

Спит юный мученик и пусть его могила
Расскажет путнику об участи его.
И горе пусть тому, рука чья не щадила,
Убив товарища и друга своего

Я раз сам видел этого Глебыча. Это он до белой горячки спорил с кем-то  в Александровской избушке. Видимо, в пылу такого чересчур приподнятого возбуждения и произошло это убийство.

Кроме стихов выше поименованных жанров писались стихи и сатирического характера. Для полноты своего стихотворного безумствования надо привести и эти незатейливые рифмования. Иначе их и не назовешь:

Месяц в небесах сияет,
Чумазый черт на нем сидит.
В кабаке народ гуляет,
У забора пьяный спит.

Вот прелестная картина:
Месяц, черт, кабак, забор,
Но у черта злая мина,
В черной роже злой укор.
Он разгневан очень сильно,
В ведьму по уши влюблен.
Шлет проклятия обильно,
Ожиданьем утомлен.

Здесь на месяце свиданье
Он назначил сердце даме
И теперь сидит в страданье,
Озираяся над нами.

Охватила беса скука,
Он воздух пеньем огласил,
Словно кошка замяукал,
Как голодный волк завыл.
И окончив серенаду
Под забор, где пьяный спал,
Позабыв свою ограду,
Черт с серпа на землю пал.

Взял у пьяного шапчонку,
Скрыл рога, в кабак влетел.
Попросил из водки жженку
И до утра песни пел

В классе у нас учился сын директора Павел Лагарь. Это был молодой человек, державшийся прямо, про таких говорят, что он как аршин проглотил. Его мечта была уехать на юг в такую страну, где сплошная экзотика. На вечерах он всегда был предметом внимания смотрящих со стороны на танцы. Он, не сгибаясь и глядя поверх своей дамы, танцевал каким-то размеренным шагом, не всегда успевая в такт трехмерного па вальса. Если к этой несгибающейся фигуре прибавить всегда лайковые перчатки и никогда не улыбающуюся физиономию, то портрет Павла Лагаря уже готов. Он обычно крупным шагом солдата подходил к какой-нибудь девице и, не наклоняя головы, упорно смотря в стену над ней, просил ее пойти танцевать с ним. Так весь вечер как бы вытянувшись во фронт, он и ходил по собранию. В классе однажды я сидел с ним и хорошо знал его идеалы. Ему-то я и посвятил одно из своих стихосложений:

Скажите же мне ради Бога
Куда стремитесь вы идти,
Как далека ваша дорога
И долог ли ваш час пути?

Наверно, ищете вы славы,
Вы, гордой воли человек,
В Италии ль среди дубравы
Окончите свой нежный век.

Сидеть ли будете у моря,
Весла гондолы плеск внимать,
Иль в сладких радостях без горя
Свою Венеру обнимать.

Пройдет ли так ваш век цветущий
Среди морей, гондол и мирт
Иль пыл, с томлением растущий,
Утихнет как минутный флирт

Впоследствии он оказался морфинистом, у которого веселость быстро сменялась полным упадком сил. Но во время действия наркотика он был прекрасный рассказчик и собеседник. Видимо, это ему перешло от его дяди по матери нашего гимназического врача Прейна, тоже морфиниста.

Писал я и большую сатирическую поэму о каком-то поэте Либдонте и его возлюбленной Ларисе. В то время было модно выдумывать для героев какие-нибудь замысловатые названия имен и обязательно не русские. Если все предыдущие были глупостью лет, то эта билиберда была просто сплошным рифмоплетством и не всегда имела даже самый невзыскательный смысл. Просто это была шалость и как будто этого шедевра я никому и не показывал. А исписал я почти ученическую тетрадку на этого Либдонта.

Но этим не кончились мои произведения. Я от поэзии перешел к прозе и написал "Такмак". Начинается так: "Высоко стоит старый Такмак. Много видел он на своем веку  и много  запомнил" и т.д. Тут экскурсы в историю Сибири, и все это как бы рассказывает Такмак. Но интереснее всего, что по моему произведению Такмак прежде всего видел потоп, когда его современники горные хребты были потоплены в волнах бушующего океана, а он один возвышался на темени тор и был не досягаем для потопа и т.д.

Чтобы кончить год, надо не забыть еще одно событие этого  года. Однажды, когда я был на Столбах, то встретил там уже знакомых по Шалонину быку Володьку Бика и Ладьку Хмелевского и остался с ними  еще на ночь. На Столбах никого не было, все ушли в город, мы остановились под Козырьком Третьего столба. Переночевав, мы на утро полезли на Второй столб и с большим трудом Сарачевкой залезли на вершину Столба. Володьку как мертвого пришлось тащить на веревке, он очень плохо лазал. На вершине Столба мы увидели на древке кусок кумача. Значит, кто-то его поставил недавно. Когда мы стали слазить по Катушке, то я всецело занялся Володькой, а Ладька что-то отстал. Когда мы двое уже были у Сарачевки, нас догнал Ладька. Слезши, мы подошли к стоянке, попили  еще раз чаю и отправились Каштаком домой. И вот когда мы подошли к Каштаку, Ладька заявил, что он стер ногу и ему надо переобуться. Мы задержались, а он начал стаскивать сапог и тут я увидел, что у него на ноге красная портянка. Я сразу заподозрил его в воровстве флага и он сказал: "Да взял, а то у меня не было портянок". Впоследствии оказалось, что его отец служил в полиции кем-то и все стало ясно. Это, конечно, с благословения кого-то сделано. С тех пор мы больше не дружили, просто было неприятно, зная, что это сделано умышленно. Вот когда раскрылась тайна. Оказывается, среди многих были и немногие, которых просто не знали, кто они и чем дышат. И здесь отрыжка реакции после пятого года.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.36

А.Л.Яворский. 1906 г.

Автор: Яворский Александр Леопольдович

Владелец: Государственный архив Красноярского края

Предоставлено: Государственный архив Красноярского края

Собрание: А.Л.Яворский. ГАКК

Использование материалов сайта разрешено только при согласии авторов материалов.
Обязательным условием является указание активной ссылки на использованный материал

веб-лаборатория компании MaxSoft 1999-2002 ©